Жаботинский о национальной самоидентификации по роману "Самсон назарей"

Когда 20-х годах прошлого века Жаботинский писал роман "Самсон назарей", он активно боролся за создание еврейского государства. Его противниками были и свои: сионисты-соглашатели, медлящие и идущие на бесконечные уступки, и чужие: арабы и в первую очередь английская мандаторная власть. Арабов он уважал как народ, а перед английской культурой, техникой и эффективными государственными структурами даже преклонялся. Жаботинский был совершенно нерелигиозным человеком, он блестяще писал по-русски и находился под огромным влиянием русской и других европейских культур. Откуда взялось в нем его национальное чувство, его еврейство, вынуждающее его пожертвовать всем остальным и приведшее в его английскую тюрьму? Сам Жаботинский постоянно ищет ответ на этот вопрос и посвящает ему многие свои публицистические статьи.

Часто отмечают сходство "одинокого волка" (как назвал его биограф Шмуэль Кац) с одиноким героем его романа. Я бы хотела остановиться на том, как в своем романе и на примере своего героя Жаботинский-художник ищет ответ на вопросы: что такое народ, на чем основано национальное чувство? Что народу необходимо для единства и выживания, и во имя чего национальное чувство к этому стремится?

Начнем с самых простых и известных параметров.

Религия

Такие вопросы веком-двумя раньше и не встали бы перед еврейским писателем. Религия давала на них исчерпывающий ответ, а добровольное или принудительно гетто, хоть и не защищало от погромов, но обеспечивало тесное единство и предохраняло от ассимиляции. К началу 20-го века эта преграда в основном исчезла, потому-то и встала так остро задача сохранения нации.

Религия как институт не пользуется у Жаботинского уважением. Уже в первой главе романа олицетворяющий религию левит Махбонай выставлен мелочным торговцем и воришкой. Правда в дальнейшем он выкажет выдающиеся способности в тайной дипломатии. Так, например, когда филистимляне потребовали выдачи Самсона, именно левит организовал и примирение интересов еврейских и филистимских племен, и устроил взятку стражнику за побег Самсона, обставленный как чудесное освобождение с помощью ослиной челюсти:

"Махбонай ... записал это событие на козьей шкуре, но по-своему; и его рассказ, а не то, что было на самом деле, остался навеки в памяти людской".

Общая национальная история

Даже больше чем дипломатией отличается левит своим творчеством, создающим или заменяющим правду истории. Так, как позднее монахи-летописцы, создает священник-левит историю и предания народа. Для Жаботинского общая национальная история представлялась уже почти что постмодернистским мифом. Левит в его романе говорит:

"Правда, это не то, что было или чего не было в одну ночь из ночей. Правда есть то, что останется в людской памяти навсегда... жить будет только то, что я закрепил в молитве и записал на лоскуте кожи: это и назовут люди правдой, а все остальное - дым".

Только в отличие от разрушителей-деконструктивистов сам Жаботинский занят не разрушением, а созиданием, он "конструирует" миф и строит его не только из собственной художественной прихоти, но и с целью объединить и возродить свой собственный народ.

Земля

И в библейской версии и у Жаботинского одна из главных, если не самая главная - это проблема земли, как необходимой для жизни территории. Ее не хватает, на ней чужая власть, за землю нужно продолжать бороться. Много слов уделено в романе земле, но ни разу не названа она "святой" или "обетованной". Земля описана, как жизненное пространство, необходимая как воздух, живописна и прекрасна, но ни разу она не выступает как "мать-земля" или как источник хтонической силы. В отличии от социалистов, Жаботинский не возлагал надежды на "исцеление" народа возвратом к обработке собственной земли. Не названа земля и родиной - два раза употребляется в романе это слово и оба раза оно произносится не евреями. Самсон не туземец - он потомок завоевателей.

Связь Самсона с землей обеспечивает не религиозное обетование, и не рациональная идея, а нечто природное, чувственное - кровь:

"В жилах Самсона плыла самая ясная земная кровь, беспримесный, беспорочный сок всех почв и деревьев и родников Ханаана; только у вола, у коня, у пантеры может быть такая кровь - среди людей ее не бывало и никогда больше не будет".

Кровь (этническое происхождение)

С исчезновением религиозного отличия, на первое место выступает этническое происхождение. В романе много и подробно говорится о "крови". Это было модно в те времена, когда понятие "кровь" еще не вызывало ассоциаций с расовым геноцидом. Это и кровь, текущая из жил, и кровь, бурлящая в них, в первую очередь в жилах самого Самсона:

"В жилах его бежала кровь небывалой чистоты и крепости".

С кем объединяет Самсона его кровь? Героического библейского героя и пророка Жаботинский превратил в самого низкого и отверженного - мамзера, незаконнорожденного. Самое возвышенное в библейской истории - ангел - становится в романе самым низменным - бродягой и насильником впавшей в бред женщины, матери Самсона. Не зря первое издание романа в переводе на иврит вышло с большими купюрами.

Но не само по себе сомнительное происхождение угнетает Самсона, а "расовый вопрос", состав крови. Именно эта проблема вкупе с тягой к чужой, технически превосходящей культуре не дают Самсону слиться со своими. Пророки его, Самсонова, племени Дан утверждают, что "нельзя смешивать кровь израильскую... с кровью низких племен...

Кровь наша - избранная, - говорил данит, - она - что вода из родника; нельзя лить ее в лужи на дороге.

А Самсон ответил: - Мы не вода; мы - соль. Вода - это они; ударь по воде рукою, расступится. А брось пригоршню соли в бочку воды, не соль пропадет, а вся бочка станет соленой".

Но про себя он продолжает неотступно сомневаться: "Может быть, в самом деле прав тот ... пророк". И только в конце жизни сомнение его относительно собственного происхождения разрешается - он узнает, что он - сын обрезанного, то есть еврея.

Интересно, что определяющим носителем национально-культурного начала в романе Жаботинского считается отец, как у библейских праотцев, а не мать, как было принято в культуре еврейской диаспоры. Самсон Жаботинского не только, как и библейский, выбирает себе жену-филистимлянку, но и не осуждает соплеменников, берущих хананейских туземных жен.

Культура и обычаи

А что делать если смешанная кровь подкрепляется стремлением к чужой культуре и обычаям? Представитель процветающей филистимлянской культуры, военачальник - саран склоняет Самсона к ассимиляции:

"Но не в крови суть человека, а в душе. Ты наш; в преданиях Крита и Трои говорится о богатырях, которые были похожи на тебя как братья; но никогда не бывало таких людей в роду твоей матери, ни у других колен ее племени. Ты им чужой; может быть, наполовину чужой по крови, но совсем чужой сердцем и обычаем".

Ответ Самсона: "Ваша кровь - кубок вина; та кровь - чаша яду; если смешались они - что осталось от вина? Я не ваш. Пить и шутить с вами я люблю. Но строить? Ты сказал "строить"? С вами? Из вас? Я в вас не верю".

Так появляется апелляция к вере, не организованно-религиозной, а внутренне-личной. Вере, в то, что вопреки культуре и крови, любви и ненависти существует народ, к которому ты принадлежишь.

"Вас я люблю, - подтвердил Самсон сарану. - Дана зато не люблю, его родичей ненавижу. "Любит", "не любит"... Разве по любви распознается свое и чужое?"

Государство и власть

Самсон не теоретик-пророк, а судья-практик, лидер, военачальник, стремящийся объединить колена под единой властью и порядком:

"Никогда, ни в одной стране, ни в одном племени не создавался единый порядок по доброй воле старшин на сходке у ворот. Мечом строятся большие царства; чаще всего мечом иноземца".

В некотором смысле Самсон и есть "иноземец", чужой. Как был чужим угнетенным евреям выросший при дворце фараона Моисей, как ассимилированный Герцль был чужд рядовому еврейству, так и Самсон произносит свои слова о любви к чужому и ненависти к своим.

Как вождь и судья Самсон обдумывает, нужна ли народу этническая открытость или замкнутость и решение зависит от ситуации. Сначала, на стадии становления, можно позволить открытость "для растворения легкомысленной туземной расы в острой и густой крови угрюмого колонизатора".

Вначале объединения необходим внутренний компромисс и не стоит слишком строго настаивать на запретах, например, смешанных браков:

"Что такое город или страна? Мешок, наполненный людьми. А судья, или царь, или саран должен его трясти, пока все не приладятся друг к другу - и правые, и неправые".

И только позднее, развитая культура может позволить себе жесткость и замкнутость, охраняющие силу древней традиции:

"Совсем не то филистимляне: кровь их одна, без примеси; они дети своих отцов. Пусть и смеется над этим наш родич из Гивы, ... но кто помнит прадеда, в том есть наука и сила четырех поколений".

Сила четырех поколений - сила культуры.

Народ должен чувствовать себя в безопасности как физически, так и духовно, отделенным и укрывшимся за своей незыблемой "межой", "оградой" (читай "государством"), и только после этого возможна открытость и мир:

"Я - что рука, которую Дан протянул Кафтору из-за межи; но только одна рука, - да и ее, после пожатия, надо вовремя снова убрать за межу. А народы пусть не переходят за ограду; тогда будет мир. Мир вам, друзья мои, филистимляне!"

Имя и смех

Итак, объединить народ могут кровь и память, власть и культура. Но что обеспечит его устойчивость, его будущее? Что первично, усилия для выживания или выживание для усилий? В чем цель и смысл существования народа?

Для ответа на эти вопросы Жаботинский прибегает к двум неоднозначным понятиям: имя и смех.

Ответ ученика Самсона на вопрос о цели гласит:

"Для имени живет народ, не для домов и пастбищ".

Что здесь Жаботинский понимает под "именем"? Имена великих царей, славу народа-победителя? Вряд ли.

Политические противники Жаботинского постоянно пытались приклеить ему стигму "фашиста", якобы считающего национальное государство превыше всего. Но говоря здесь об "имени" нельзя не вспомнить, что на иврите слово "имя" с определенным артиклем ("а-шем") является одним из самых распространенных синонимов Всевышнего. Конечно, если Жаботинский и вспоминал о еврейской традиции, в которой и человеком и народом движет стремление прославить имя Всевышнего, то толковал он его в самом широком смысле, вроде "разума и справедливости в духе Торы" (цитата из программы его "Новой сионистской организации"). Цель - имя, идея, а вовсе не самосохранение, не государство-убежище, и уж тем более не государство-диктатор и захватчик.

В этом же ключе можно рассматривать и знаменитое завещание Самсона:

"...Чтобы копили железо; чтобы выбрали царя; и чтобы научились смеяться".

Железо и царь - это средства собрать силу, сплотить и сохранить народ. А что такое смех?

Зачем и над чем смеяться? Конечно в первую очередь над собой!

Современный видный израильский политик - последователь Жаботинского - любит повторять, что национальное движение отличается от националистического и фашистского в первую очередь чувством юмора. Смех предохраняет от национального чванства и ощущения превосходства, смех не дает ни окончательно отчаяться, ни почивать на лаврах. Смех заставляет выйти за стереотипы, взглянуть на ситуацию со стороны.

В еврейской традиции смех связан и с высокой миссией. Смех заключен в имени еврейского праотца - Ицхака, который был не принесен в жертву, а, наоборот, поднят для осуществления миссии, предназначенной ему Всевышним (эти два понятия обозначаются одним и тем же ивритским термином "ола").

* * *

Роман "Самсон назорей" - это и новый "миф" (в постмодернистском значении "изобретенных традиций" и "воображаемых наций"), и почти аналитическое рассуждение о том, что и как создает и объединяет народ. Как и любой хороший миф и любая честная научная теория, кончается роман вовсе не разгадкой, а загадкой, признанием неисчерпаемости тайны. Просвещенный египтянин, описывающий последние минуты Самсона, пишет:

"...ибо нет, должно быть, ни более таинственного, ни более возвышенного дива, чем то непознаваемое, что гнездится в душе целого племени и отличает его от других обитателей земли: загадка, самая неразрешимая изо всех".