Феномен лицея
Сегодня Вторая школа носит гордое название "лицей". Но 35 лет назад, когда на уроках литературы Герман Наумович Фейн обсуждал с нами феномен Пушкинского лицея, лишь только своим самым ближайшим друзьям я могла сказать: "Наша школа как лицей". Лицей – предназначенный для избранных, для элиты, и воспитывающий в них необходимые качества, чтобы соответствовать своим высоким обязанностям.
Мы, ровесники и ученики Второй школы, жили в другой век, в другой стране (СССР), в другой реальности, когда такие слова как "лицей", "еврей", "элита" были равно непроизносимыми вслух. Социалистическая уравниловка требовала, чтобы всё и все были одинаковыми, чтобы все ходили строем, ценили одно и то же и самоопределялись не как мальчики и девочки, русские и евреи, ученые и бизнесмены, а исключительно как "единый советский народ".
Как же в эти жестко эгалитарные времена смог возникнуть феномен "Второй школы" - элитарного лицея? Не было бы счастья, да несчастье помогло – "холодная война" породила гонку вооружений и конкуренцию с Америкой. Потребовались сверхсовременные технологии, открытия в физике и математике. Так появилась маленькая социальная ниша для физиков, власти как бы сказали им: "Вы нам - достижения, атомную бомбу, мы вам – каплю воздуха свободы, вы нам ракеты и спутники, а мы вам разрешим за это спецшколы и студенческие вольности.
В других областях – спорте, идеологии или эрзац-культуре, где главный критерий – удовлетворенность заказчика, обходились исключительно материальными поощрениями – премия, квартира, машина, почетные звания и награды. Но в науке нужны были настоящие, объективные результаты, необходимо было не выполнение соцзаказа, а критическое мышление и творчество. Требовались открытия, нестандартный взгляд на вещи, требовались люди, умеющие думать, в то время как вся система подавляла именно эту возможность – думать и иметь свое, отличное от других, мнение. И поэтому без минимальной свободы здесь невозможно было обойтись. И вот физикам-ядерщикам и их коллегам прибавили к общесоциалистическому пайку "глоток свободы".
В чем-то наша школа была похожа на Солжениценскую "шарашку", "Круг первый". Она была чуть более свободным островком внутри всего несвободного "соцлагеря". Директор Школы (она, как единственная в своем роде, заслуживает написания с большой буквы) Владимир Федорович Овчинников использовал эти послабления властей для того, чтобы пригласить в школу самых замечательных учителей, не только талантливых в своей основной профессии – математике, физике, истории, литературе, но и ярких личностей. И хотя вокруг вся система была нацелена на воспитание послушно-коллективистского человека, здесь, в стенах Школы, речь шла о принципиально другом процессе. Не только отсутствие какого бы то ни было подавления, но и отказ от заранее заданного эталона, под который требовалось во что бы то ни стало подогнать формирующегося человека, превращали воспитание в диалог двух уважаемых и самоценных личностей – учителя и ученика. И хотя вся Школа было пронизана оппозиционными настроениями к окружавшей ее советской действительности, и хотя самиздат не только прятали в парте ученики, но и открыто обсуждали на уроке учителя – все это было не главное. Легко, хотя и достаточно опасно, создать негатив официоза, перекрасив все белое в черное и переиначив все "да" в "нет" и наоборот. Но, живя внутри серой травмирующей действительности, гораздо труднее сохранить многогранность и передать воспитанникам, что мир многоцветный, даже если мы и не можем различить глазом весь имеющийся спектр. Легче научить критиковать, гораздо труднее научить думать. Еще труднее доказать примером, что мысли и ценности – это не оторванная от действительности "игра в бисер", а руководство к действию здесь и сейчас. У наших учителей все это было, и с тех пор этот утопический роман Германа Гессе о воспитании получил в моих глазах реальный прототип.
Первое время в школе я вела себя отстраненно. Мне легко и приятно было решать трудные математические задачи, меня не удивляли и сами оппозиционные настроения на уроках по гуманитарным предметам. Такие настроения были приняты и у нас дома, здесь же удивляла только их открытость. То, что было для меня действительно ново и странно в Школе – это так называемая "общественная деятельность" – стенгазета, драмкружок, просмотры кино, походы и т.п. Прежде я сталкивалась с тем, что все это спускается сверху, что это очередная скучная формальная обязанность, от которой лучше всего увильнуть или отделаться побыстрее и полегче. Здесь, в Школе, ученики это делали охотно и для себя. И учителя не заставляли и не предписывали, но помогали, советовали, участвовали. Прошло время, прежде чем я попробовала присоединиться к этой свободной игре, перестала стесняться своей искренности и бояться наказания за своеволие.
Конечно, не все в Школе было только замечательно. Были длительные поездки через всю Москву в переполненных автобусах. Была тяжелая работа, чтобы соответствовать высоким научным требованиям. Были и исключения среди учителей - грубые, недостойные люди, ненавидящие учеников и сотрудничающие против школы с режимом. (Имя одной из них в сочетании с непечатным словом еще недавно красовалось на многих исписанных стенах по всему миру). На наш выпуск пришелся и "погром" Школы, когда Владимира Федоровича Овчинникова и многих достойных учителей вынудили уйти и обстановка в Школе резко изменилась, став более похожей на обычную для других спецшкол. Именно тогда мы сами изобрели заново такое распространенное средство протеста как граффити, и белый фасад школы украсили красные буквы. Хулиганство обиженных детей или гражданское сопротивление юных искателей правды? Пусть над этим ломают голову историки.
Травма "разгона", уничтожения оазиса свободы далась мне очень тяжело, но и закалила для многочисленных последующих жизненных тягот. Оазис восстановился, но уже не при мне. А школьное братство продолжилось и в студенческие годы. И до сих пор встречая бывших соучеников в Москве, Иерусалиме, Нью-Йорке или Лондоне мы осознаем, как нам повезло в начале жизни, гордимся своим избранничеством и по мере сил помогаем, чтобы источник не иссяк и этот оазис опять не занесло песком. Мы из одной школы – ты и я.
|
