Война с собственными страхами

В анекдотах женщины делят всех животных на маленьких пушистых и всех остальных. Точно так же, заявляя: «Наш враг – терроризм», многие произвольно разделяют мир на террористов и их жертв, не учитывая, что террор – это не более чем средство ведения современной войны. В войне против демократических стран объектами террора являются рядовые граждане именно потому, что они и есть та сила, которая определяет государственную политику: не важно кто окажется в эпицентре взрыва – лишь бы как можно больше людей это увидело, услышало и испугалось.

Определение террора страдает крайней расплывчатостью. Смертник с взрывчаткой на поясе - безусловно террорист, а тот, кто его финансирует и поощряет, может называться «партнером», «законно избранным представителем» соответствующего народа или даже «лауреатом премии мира». Американцы перед войной в Ираке довольно произвольно разделили страны на «поддерживающие» и «не поддерживающие террор», включив Саудовскую Аравию в число последних. Между тем, основные средства на террор исходят именно оттуда. Ицхак Шамир, за свою борьбу против английских властей в Палестине удостоившийся звания террориста, которым он гордится, любил повторять: «Да, я – террорист, я воевал с солдатами, а те, кто взрывают детей – это просто бандиты!». Между тем в прессе мы можем прочесть, что «израильская / российская / американская (нужное подчеркнуть) армия терроризирует мирное арабское / чеченское / иракское население».

Лозунг «война терроризму» не только сваливает в одну кучу Сталинский террор, Гитлеровский геноцид, мафиозные разборки и «священную войну» ислама против «неверных», но еще и отделяют преступление от преступника. Террор существует как бы сам по себе, с террором мы воюем, а с людьми, осуществляющими его, переговариваемся.

Сортируя все военные действия по средствам борьбы, а не по целям мы затрудняем сами себе возможность победы. Эта простая мысль уже высказывалась во множестве статей. Например, в статье «Чего хочет Буш?» израильский автор Моше Фейглин пишет: «Таким образом за врага выдается способ, которым с нами воюют, а не сами воюющие и не вдохновляющая их идеология… Если бы Черчилль во время Второй мировой войны назвал британским противником немецкую авиацию, а не фашистскую Германию, то Англия никогда не победила бы врага »

Ему вторит российский автор Михаил Ремизов в своей статье «Быть ястребами»: «Представьте, что участники второй мировой, вместо того, чтобы узнавать врага друг в друге, провозглашают некую священную борьбу против ночных бомбардировок и танковых атак…»

Оба автора, анализирующие различные конфликты, приходят к общему выводу: в основе такой намеренно расплывчатой формулировки лежит потребность ускользнуть от вызова. Вместо реального врага (арабов в арабо-израильской войне, агрессивного ислама в случае Америки, чеченцев в России) подставляют в лучшем случае абстрактных «террористов» или «вооруженных подонков» без религии и национальности, в худшем - «доведенных до отчаяния людей». Не следует полагать, что отсутствие четкого понятия врага делается из тактических соображений. Действительно, Израилю было бы выгодно разделить арабов на три группы: имеющих израильское гражданство израильтян; не имеющих гражданства, но, живущих в Израиле палестинцев; и остальных. Или Америке выгодно предотвратить образование единого мусульманского фронта. Или России выгодно разделить чеченцев на хороших и плохих. Но принцип «разделяй и властвуй» здесь не работает именно потому, что такое разделение происходит не в действительности, а только в сознании и только у тех, кого эта действительность пугает.

Бин Ладен, Арафат и все остальные постоянно твердят о священной войне мусульман с «неверными». Америка и Европа, в которой проживают миллионы мусульман, не готовы принять такую постановку вопроса, так же как не готовы израильтяне к войне за независимость со всеми арабами до победы, а не до очередного перемирия. Так же как и Россия, желающая остаться империей, не готова признаться, что не умеет решать этнические конфликты новыми, отличными от советских методами. Страх перед действительностью не способствует разумной стратегии, а приводит к возникновению мистического ужаса и виктимного поведения:

«Когда мы, упорствуя, утверждаем: война ведется не с врагом, использующим террористические методы, а с "террором как таковым", - надо хорошо понимать, что именно это должно значить для нас самих и как именно это нас характеризует. Мыслить свою ситуацию в категориях "войны с террором" (то есть, этимологически, с "ужасом" который всегда - лишь твой собственный) значит эталонно воспроизводить себя в качестве жертвы. Плохо защищенной или хорошо защищенной - жертвы» (Ремизов).

В Израиле даже возник новый термин: жертвы мира (корбанот а-шалом).

Почему же мы так охотно занимаем позицию жертвы? Потому что, по-видимому, страдаем отсутствием нравственных стимулов для активной позиции. В христианском мире у жертвы есть моральные преимущества перед преступником, но нет шанса выиграть войну. Для того, чтобы выиграть войну необходима общенациональная мобилизация, которая не может являться просто следствием страха. Для нее необходима некая положительная цель.

На недолгое время Америке удалось провести такую мобилизацию, провозгласив себя главным и практически единственным борцом с абсолютным злом за абсолютную справедливость. Но уже вскоре стало ясно, что ничего абсолютного на земле не бывает, и бывшие борцы против войны во Вьетнаме стали передавать свой опыт подрастающему поколению.

Еще печальнее обстоят дела с общенациональной мобилизацией в Израиле и России. Если в Америке или Европе национальная мобилизация за последние полвека требовалась редко и ненадолго, то здесь произошло перенапряжение и наступила усталость от постоянной мобилизации. Резкая утрата сильных идеологических скреп и крутая смена политического курса вызвала у значительной части общества идиосинкразию к положительным смыслам. Интеллигенция с упоением цитирует Галича: «Бойся единственного того, кто скажет: Я знаю, как надо!» и держится в стороне от общественных движений, одновременно опасаясь как проявлений конформизма, так и экстремизма. В этих странах страшен не сам террор, который здесь не нов и в том или ином виде присутствовал всегда. Здесь новой проблемой является именно отсутствие общей стратегии и обессмысливание жертв: «Следует понять, что победить Арафата не проблема, проблема победить самих себя. Проблема в нас, а не в нем. Мы сами создали себе эту идиотскую зависимость от человека, который пролил больше еврейской крови, чем кто бы то ни было в нашем поколении» (Фейглин).

Главное, что отличает жертву, это пассивность. Активное самопожертвование предполагает перехват инициативы и преследование некой положительной цели, большей, чем просто выживание. Жертва же пассивна и в страхе ожидает, когда будет принесена очередная бессмысленная дань террору. Террорист-смертник страшен не только тем, что от него сложнее обороняться, но и полной невозможностью совершить возмездие и покарать непосредственно виновных. Таким образом у потерпевшей стороны не остается никакой возможности проявить активность, что приводит к потере самоуважения и достоинства, и провоцирует дальнейшую пассивность и страх. Единственный выход – это постараться вернуть активный взгляд на ситуацию: «Это момент самоуважения: нас нельзя "терроризировать" - нас можно, в худшем случае, всего лишь взорвать» (Ремизов).

Чтобы не быть жертвой необходимо перестать минимизировать потери, а решиться противопоставить чужой воле свою. Чтобы не чувствовать себя агрессором и оккупантом нужно защищать что-то большее, чем собственное сытое существование. Но западное гедонистическое общество боится таких сгустков воли вокруг идей, потому что они гораздо менее управляемы, чем отдельный обыватель. Демократия требует от своих граждан уступок только во имя общественного согласия, но не во имя высших ценностей. Тень массовых жертв коммунизма и фашизма надолго сделала подозрительным любое объединение и самопожертвование ради идеи. Постмодернизм стремится уровнять все смыслы и правды и затушевать любой вызов, бросаемый человеку ситуацией. Современная западная культура блокирует инстинктивный ответ на вызов, не предлагая взамен адекватной компенсации. Как раньше культура табуировала секс, так сегодня табуирована другая естественная человеческая потребность - самоограничение и самоотречение ради ценностей, высших чем человеческое спокойствие и удобство*. Таким образом складывается порочный круг: соглашаясь терпеть нестерпимое во имя гуманизма или общественного спокойствия, мира или безопасности, человек сублимирует свою тягу к высшим ценностям и исчерпывает лимит сознательного самопожертвования. Не имея высшей цели, объединяющей его с другими, он превращается в невротическую жертву, боящуюся своих чувств более, чем действительного врага**. И нет дедушки Фрейда, который бы уложил нас на кушетку и сказал: «Не бойтесь любить что-то больше собственной жизни и ненавидеть тех, кто оскорбляет ваш идеал. Это не стыдно. Стыдно жить без идеалов, как животные, и смотреть равнодушно на кровь ближнего».

Боязнь положительных смыслов – это СПИД современной западной цивилизации. Она готова принять все запрещающие заповеди: не богохульствуй, не убей, не укради…, но не готова произнести, даже под угрозой уничтожения: «Вот мой Бог, Бог единственный…»

---------------------------------
*Например, оксфордский профессор Джон Грей в своей книге «Поминки по Просвещению» пишет, что универсально-либеральный подход в политической философии приводит к восприятию некоторых сил, например, этнических и национальных, как атавизма. Они предаются интеллектуальному забвению, подобно сексуальности в викторианские времена.
**Так, например, профессор Тель-Авивского университета Александр Воронель писал, что он не может простить арабам не то, что они убивают его народ, а то, что они заставляют его, рафинированного интеллигента, их ненавидеть. При этом он отнюдь не воспринимает себя верующим человеком, а тем более христианином, которому вера предписывает "подставить вторую щеку".

11.09.2003